Иван Будяк
Рыбьи сны
Уснули рыбы.
Ржавые бока
у пирса мнут
засаленные глыбы.
Волна в порту –
вода из нужника:
её не пьют,
хоть, в общем-то, должны бы.
А рыбы
спят,
умаявшись, на льду.
Стоит жара.
Распоротые брюха
кровят,
и жабры осязают духоту.
Хозяйки продолжают променад,
и путешествует по спящей рыбе муха,
и кто-то бьётся в глубине ведра,
среди уснувших всхлипывая глухо.
И продавец,
подлец
и пустосвят,
увидев контур женского бедра,
торгуется, но слушает вполуха.
С утра
усыплены.
Как полдень волокнист!
За полцены
разложены остатки.
А косяки со смертью в море в прятки
играют ежечасно.
Кальвинист
вам скажет: судьбы определены
совсем, как сны –
у рыб они прекрасны,
ясно?
* * *
Эмигрантский язык беден и сух:
слова – вода в решете.
Память – странника стёртый посох.
Ищите. Обрящете?
Двери обложек. Толцыте в них.
Отверзется? – даждь нам днесь
язык настоящий крестом на выях,
родной. Другие – ересь.
Бубенчик
Тройка несётся –
а ты, бубенец,
звени!
Пусто –
сердцем звени
в теле постылом.
Даже когда
спины пойдут на ремни –
звени.
Коль не жилец –
звени
изо всей силы.
Ну же! звени, пой, превращайся в звук –
рви перепонки, вдавливай диафрагмы,
перекричи пугливое «тук-тук»!..
Тройка летит на месте, мой враг.
Мы,
мы издаём
при малейшем движении
звон.
(Будешь звенеть,
натирая верёвку
мылом!)
За тридцать звонких
монет
берут внаём,
за сторублёвку
тянут
тугие жилы.
Ну же! давай, пой! веселей звени! –
лей беспощадный звук, напои пустыню
собой, мясом пишущей пятерни.
Тройка летит на месте... присно и ныне.
Ответ юродивого
Изошёл словами,
Душу выпростал,
За неволю пораздал.
В сраме нынче нем – не ты ли-ста?
Супротив себя – удал,
Богоборец? Безглагольному
Переможется в миру –
Коль язык не по нутру
Колокольный-то!
Аль не спорится
Молчному жить?
Horror vacui
Доктор,
я боюсь пустоты.
Мир
заполняется ею весь,
подчиняясь закону Хаббла.
Это ересь и спесь –
отрицать эфир без нужды.
Онтологически
наш поедатель яблок
явно избыточен
даже там,
где обитал bona fide.
Иначе, доктор,
чем объяснить приговор к трудам,
по сути, сизифовым? –
Разве высоким либидо.
Срок-то –
тысячелетия.
Но, послушайте –
о пустоте:
гигантский моллюск,
тот,
что вот-вот
переварит «Вояджеры»,
он – понимаете? – пуст!
И по нему
потеют
фужеры с шампанским
бог знает где....
Однако
вряд ли гурман
антропоморфен.
Я о другом: о жемчуге.
Да, перламутр – крепкий капкан
для инородных тел.
В матовой пустоте
я похоронен заживо,
как в мешанине морфем
смысл;
в сердце моём –
спросите ацтеков –
может быть, десять торр.
За миокардом
пусто, доктор.
В шедшую
пуповиной реку
нам не дано
дважды войти живьём,
уравновесить вакуум.
Dixi.
